Рене Фалле - Капустный суп [La Soupe Aux Choux]

И он ушел, повесив на локоть корзину, не оглянувшись на пригорюнившегося бедолагу, который не торопясь приступил ко второй поллитровке. Накануне Глод срезал кочан капусты, но она уже подвяла, а вялая капуста недостойна идти в пищу Диковине. Глод выбрал другой кочан, на диво крепкий, оторвал верхние листья, бросил их в навозную кучу. Солнышко нежно ласкало старые кости Ратинье, а с соседнего двора доносился визг пилы — это Бомбастый пилил дрова. Глод улыбнулся. Пилит дрова, значит, о будущем думает. Правда, улыбка тут же сбежала с его лица, когда он вспомнил дядюшку Косто с его редиской. Разве не были семена редиски тоже знаком надежды?

С малых лет Глод наблюдал, как его бабка, мать, жена варили капустный суп. Чуть не с пеленок он узнал секрет его приготовления и сейчас действовал почти машинально. Вымыл сначала кочан, отодрал привядшие листья, разрезал кочан на четыре части, ошпарил кипятком и оставил на пять минут в горячей воде, а сам пока подмел свое жилье. Если Диковина вернется, следует принять его со всем уважением, как водителя такой мощной летающей тарелки, чтобы не мог он пожаловаться на пыль и грязь в хозяйском дому. Пускай человек только и может, что велосипедный руль крутить, все равно и у него своя гордость есть.

Царственным жестом Глод вымел сор за порог. Куры, они ведь всегда найдут в мусоре хлебные крошки. После уборки он вернулся к стряпне, переложил капусту в кастрюлю, бросил туда четыре очищенные картофелины, луковицу, две морковки, щедро залил кипятком. Присолил, добавил тмину, три зернышка черного перца и зубчик чеснока, потому что чеснок глистов убивает, все равно что стакан вина натощак, а на земле нет ничего опаснее глистов, кроме простуды. Тамошние, городские, все они до одного крысы канцелярские и бормочут себе что-то под нос, видать, чеснока в жизни никуда не кладут. Они, городские, из-за всех своих штучек последнее здоровьишко растеряли и мрут как мухи на ихних улицах и бульварах. Глод предпочитал вдыхать запах чеснока, чем погибать через разные там холестерины, артериосклерозы и прочие коварные недуги, подстерегающие человека в метро и в автобусах.

Он накрыл кастрюлю крышкой и оставил ее стоять на своей чугунной печурке, которая никогда еще его не подводила. Пускай покипит три четверти часика на среднем огне, вот тогда можно будет снять суп, предварительно его попробовав. А сало он положит в последнюю минуту, когда Диковина уже усядется за стол.

— Славный супец получился! — объявил он, снимая фартук, в котором возился в огороде, заменявший при случае и поварской.

Глод прислушался. Шерасс уже бросил пилить. А что, если эта тишина тишина смерти? Ратинье бросился к домику Сизисса. Не нашел его там и завопил:

— Эй, Бомбастый! Что ты там вытворяешь? Наконец он обнаружил Сизисса в сарае — тот сидел и лущил горох.

— Мог бы и ответить, раз я тебя зову! Этот прохвост Шерасс злобно ухмыльнулся.

— А я нарочно, чтобы ты помучился. Пускай, думаю, он уже представляет меня черного как головешка, с петлей на шее.

— Стукнуть бы тебя хорошенько, старый ты шарлатан! Притворщик глубоко вздохнул, на глаза ему навернулась роковая слеза.

— И ты, ты все равно что брат мне родной, будешь меня бить? Прибьешь, как жандармы меня избили? Глод даже подпрыгнул от неожиданности.

— Они, жандармы, тебя били?

— Как собаку! — жалобно прохныкал Сизисс. — Ты же сам прекрасно знаешь, что они бьют всех подряд, за это им наградные полагаются. Да, да, дружище Глод, не постеснялись избить калеку!

— Чтоб их черти побрали, — прогремел Глод, — пойду сейчас же поговорю с мэром, пускай он с префектом говорит!

— Не нужно! — живо возразил Бомбастый. И торжественно добавил: — Я им прощаю! Ибо не ведают, что творят. Я ведь из тех, кто подставляет левую щеку, когда его бьют по правой. Так оно быстрее получается, и потом они же, палачи, мучаются. Вспомнят ночью о содеянном и лежат без сна, кусают угол подушки и ревут, как дикие звери.

Глод сообразил, что Бомбастый начисто выдумал всю эту ерунду, чтобы придать себе интересу. С детства был такой и к семидесяти годам не переменился. Заметив веревку, Ратинье схватил ее, сделал скользящую петлю и, взобравшись на стремянку, старательно прикрепил к балке:

— Пожалуйста. Вешайся на здоровье. Готово! Дрыгай в свое удовольствие ногами, падаль проклятая, веревка прочная, выдержит.

На что Бомбастый миролюбиво возразил:

— Сам вешайся. Я по команде ничего делать не собираюсь. Когда захочу, тогда и повешусь. Ты же видишь, я горох лущу, не могу же я разом два дела делать.

Сердито сплюнув, Глод побрел домой, проклиная по дороге всех горбунов, у которых не только горб есть на спине, но и сам дьявол со всеми его присными сидит в душе. Перед его дверью стоял желтый почтовый автомобильчик. К великому его удивлению, за рулем на сей раз сидел их местный почтальон, а не какой-нибудь чужак, которому наплевать на все: и на смерти, и на рождения, и на будущий урожай, и на деревенские сплетни. Сегодня почту развозил Гийом, один из четырех сыновей папаши и мамаши Эймонов. Гийом вручил Ратинье номер «Монтань».

— Спасибо, сынок. Зайдем ко мне, выпьем чего-нибудь. Твоим коллегам я никогда ничего не предлагаю — и явились они невесть откуда, и торопятся вечно, будто им зад припекает. А тебя я с малолетства знаю, когда ты еще на горшке сидел. Зайди, выпей, что бог послал, ну, конечно уж, не из горшка!

Гийом рассмеялся и вошел за стариком в дом.

— Ходят слухи, Глод, что Бомбастый летающую тарелку видел?

— А ты пей, еще не то увидишь, если все так ладно пойдет! Да ведь он чуть тронутый. А сейчас небось все над ним потешаются?

— Да есть отчасти…

— Вот он теперь вешаться собрался. Почтальон покривился.

— Ну это совсем скверно. Ведь уже вешались у нас!

— Да я и сам знаю…

Автомобильчик укатил, и Глод поспешил к Шерассу, в амбар.

Там не оказалось ни гороха, ни Сизисса. Глод постоял с минуту в раздумье, потом побрел в огород, где и обнаружил Бомбастого. Увидев соседа, тот злобно бросил:

— Да кончишь ты когда-нибудь за мной шпионничать, мерзкая твоя рожа? Скоро ты, чего доброго, за мной в нужник ходить станешь!

— Плевать я хотел на тебя! Просто пришел на твой салат поглядеть. А то на мой салат улитки напали.

— А ты их съешь.

Глод кротко ответил ему:

— Какой же ты ворчун стал, бедняга Сизисс! Да, кстати, я видел почтальона, Гийома Эймона. Похоже, что во всем кантоне только о тебе и говорят.

Бомбастый побледнел.

— А… а что говорят?

— Да так, ничего особенного. Ты вот недавно прав был. Говорят, что у тебя вид дурацкий…

Сраженный этими словами, Шерасс тяжело оперся на свою лейку.

— Так я и думал…

— Да это же пустое дело. По мне, лучше иметь дурацкий вид, чем вертеться как ветряная мельница! Повертишься немного и перестанешь. Еще успеешь. Скажу тебе без лести, Сизисс, хорош у тебя салат получился!

Этот теплый майский денек ласково касался их, так гладят мягкую шерстку котенка, так гладят женскую грудь. Глод теперь не выслеживал каждый шаг Бомбастого. А Бомбастый заперся у себя в доме и заиграл на аккордеоне самые душераздирающие мелодии, такие, как, скажем, «Мрачное воскресенье» или «Грусть Шопена». Так как в детстве он пел в церковном хоре, то во весь голос затянул заупокойную мессу. Глоду начало казаться, что все эти развлечения порождают жажду у его соседа, что он то и дело прикладывается к бутылке и что голос его, теряя в силе и латинских песнопениях, становится все более блеющим и благочестивые словеса постепенно сменяются трактирными словечками. Время от времени Шерасс прерывал концертную программу, чтобы выкрикнуть: «Смерть жандармам!» Просто чтобы прочистить глотку. Когда наступала музыкальная пауза, раздавалось кваканье лягушки, которая до самого вечера загорала на краю болотца.

Присев на верхней ступеньке своего трехступенчатого крыльца, Глод ужинал куском козьего сыра, орошаемого винцом и робким сиянием первых звезд. Вдруг Сизисс окончил свой концерт, очевидно, оскорбленный до глубины души зловеще неверной нотой, которую издал напоследок его инструмент. Ратинье навострил уши и услышал, как отворилась сначала дверь дома Бомбастого, затем амбарная дверь; зажав кусок сыра в зубах, Глод затаил дыхание и вздохнул только тогда, когда до его слуха донесся глухой стук падения, сопровождаемый криками боли:

— Глод! Ко мне! На помощь! Глод! Умираю!

Бывший сапожник не торопясь допил вино, медленно поднялся со ступеньки и размеренным шагом направился к амбару, откуда по-прежнему неслись уже не просто крики, а дикие вопли Сизисса:

— Глод! Старая кляча! Не дай мне так подохнуть! Ко мне, Глод!

Ратинье добрался до амбара и увидел Бомбастого, распростертого на земле, с удавкой на шее. Обрывок веревки болтался, свисая с балки амбара, к которой его привязал Глод.